Anxious Albatross
Проверенный
В современной научной журналистике и научпопе львиную долю занимают естественнонаучные и инженерные новости, интервью с учеными-естественниками и инженерами и лекции на те же темы. Гуманитарное знание (наверное, за вычетом археологии) часто остается в тени. Поэтому мы на нашем ресурсе будем стараться больше беседовать с теми, кто развивает гуманитарное знание и делится им с остальными. Сегодня наш собеседник – литературовед и преподаватель журналистики, директор Института филологии, журналистики и межкультурной коммуникации ЮФУ, Анна Дмитрова.
— Давайте мы начнем с вашей первой научной специальности, вы — кандидат филологических наук, у вас диссертация, по-моему, по литературоведению?
— Да.
— Вот про него, про литературоведение я вас и спрошу. Что эта научная дисциплина представляет собой сейчас?
— Литературоведение — это и правда странный зверь сейчас. Наверное, это разрозненная структура сегодня, где нет какого-то единого подхода или мнения и, по большому счету, мне кажется, что литературоведение ныне — это в основном воспроизведение уже известных теорий и применение их на практике.
Мне почему-то кажется, что чего-то нового, что вы назвали “новость”, в современном литературоведении почти нет. Мы вот с коллегами часто на эту тему беседуем, есть ощущение что бахтинская концепция уже себя изжила, но она продолжает цитироваться, воспроизводиться и чего-то нового такого кардинально не происходит. Есть ощущение, что мы либо стоим на пороге, чего-то, что вот-вот произойдет, либо мы еще находимся в трясине и ростков нового не видно.
Да, так называемые «новые направления» литературоведения, всякая экокритика и прочие популярные вещи присутствуют, но кардинально новым словом литературоведения их назвать сложно.
Современное литературоведение действительно представляет собой довольно неоднозначный феномен. Сегодня это скорее разрозненное поле, лишённое единой методологической основы. Создаётся впечатление, что дисциплина в значительной степени сосредоточена на репродуцировании существующих теоретических моделей, не предлагая принципиально новых подходов. Если говорить о научной новизне — того, что можно было бы назвать «прорывом», — её в современных исследованиях практически не наблюдается. В профессиональных дискуссиях мы с коллегами нередко отмечаем: хотя бахтинская концепция явно исчерпала свой эвристический потенциал, её продолжают механически воспроизводить. Сложилась двойственная ситуация — либо мы находимся на пороге концептуального перелома, либо пребываем в состоянии стагнации, где ростки подлинных инноваций пока не просматриваются.
Безусловно, появляются актуальные исследовательские векторы вроде экокритики, однако их едва ли можно считать революционными для дисциплины в целом. Эти направления скорее адаптируют междисциплинарные методики, нежели формируют новую парадигму литературного анализа.
— Ну, вообще, когда я получал одно из своих образований в школе «Одесская гуманитарная традиция», меня учили люди с герменевтического семинара, у которых была любимая приговорка: «наше комментирование, разъяснение и изучение текстов не помогает понять их смысл, а создает новые тексты для комментирования, изучения и разъяснения».
Но продолжим о литературоведении. Ваша диссертация она…
— По русскому зарубежью.
— Отлично. Итак, в поле зрения литературоведа попадает какое-нибудь произведение литературное. И литературовед берется за свою научную работу. Что литературоведение дает на выходе? Это просто игра ума, «игра в бисер»? Да, тут, наверное, глупо говорить про полезность для человечества, но все же - зачем?
— Вы задали главный вопрос, на который я все время ищу ответ. На самом деле, наверное, ответ на этот мой вопрос и на ваш вопрос «зачем» связан с моей предыдущей репликой.
Потому что действительно, филология так работает: она приращивает тексты. То есть, наращение текстов — это и есть суть филологии. И ответ на вопрос, зачем филолог пишет диссертацию или зачем существует диссертация в сфере гуманитарного знания, с прагматической точки зрения мне понять сложно. Потому что большинство (к сожалению) таких диссертаций просто лежит мертвым грузом, и никогда эта диссертация не будет открыта. То есть, не дает науке ничего нового.
Конечно, есть диссертации, которые позволяют что-то новое раскрыть, и в этом смысле для меня, например, изучение литературы русского зарубежья было важным. Основой своих задач изучения литературы русского зарубежья и было вообще открыть эту тему, сказать о ней, потому что на тот момент это была тема не то, чтобы закрытая, но активно об этом никто не говорил и не писал.
Это сегодня имя, скажем, Бориса Поплавского известно любому образованному человеку, но на тот момент даже филологи не все знали, я часто сталкиваюсь на конференциях с тем, что меня после моего доклада спрашивали, а кто это вообще такой и почему вы о нем говорите, то есть в этом смысле, наверное, такая задача тоже стоит.
Вы затронули ключевой вопрос, который остаётся в фокусе моих профессиональных размышлений. Думается, ответ на ваш вопрос о цели филологического исследования тесно связан с ранее обозначенным тезисом.
Суть филологии, как известно, заключается в работе с текстовой материей — её накоплении, анализе и интерпретации. Однако применительно к диссертационным трудам в гуманитарной сфере прагматический аспект вызывает сомнения. Значительная часть таких работ, к сожалению, остаётся невостребованной: они не вводят в научный оборот принципиально новых идей, а их практическое влияние на развитие дисциплины минимально.
Безусловно, существуют исключения. В моём случае изучение литературы русского зарубежья имело конкретную задачу — актуализировать маргинализированный пласт культуры. На момент начала исследований эта тема пребывала в методологическом вакууме: даже в профессиональной среде имена вроде Бориса Поплавского вызывали недоумение. Помню, как после докладов коллеги спрашивали: «Почему вы обратились к столь периферийному автору?» Сегодня ситуация изменилась, но подобные примеры лишь подтверждают правило: значимость диссертационного труда определяется его способностью преодолевать академическую инерцию.
— Но сейчас вы еще и директор института ЮФУ, который у вас многоголовый, да? Филология…
— Филология, журналистика, реклама и связь с общественностью, и лингвистика, ну и цифровая лингвистика.
— То есть и филология, и медиа. И тут у меня как пользователю вашей "продукции" – журналистов (я с ними работаю как пресс-секретарь, беру на работу как редактор разных СМИ) — вопрос, на который я не могу найти ответа: чему можно журналиста учить 5 лет? И нужно ли его учить 5 лет? Что дает журналисту полноценное высшее образование, нет ли необходимости как-то это менять. Я могу сказать только за свою узкую – и очень специфичную область, научную журналистику. Я ей занимаюсь 20 лет и убежден, что наша профессия – ремесло в средневековом смысле. Есть мастер и подмастерье – редактор и автор. Подмастерье горшок лепит, мастер бьет и говорит – «фигня, переделывай». И так, пока не получится пристойный «выпускной» продукт – его звали шедевром. И можно выпускать в свободное плавание.
Итак, чему учат журналистов-то?
— Ответственности и мышлению. Нет, я тоже понимаю, о чем вы говорите. То, что мы с вами сейчас называем ремеслом, это то, что на языке чиновника называется дополнительная квалификация. Такую квалификацию корректора или редактора мы спокойно можем дать и филологу. И в этом смысле он тоже будет выполнять эту работу, быть может даже качественнее «базового» специалиста, но все-таки, мне кажется, основное отличие журналиста от филолога заключается как раз таки в очень развитом периодическом мышлении и умении видеть ситуацию с разных сторон, оценивать ее и нести ответственность за свое слово. Ответственность за свое слово — это, наверное, ответственность любого специалиста, работающего со словом, но для журналиста, мне кажется, это одна из основных опций вообще.
Позволю себе уточнить вашу мысль. То, что мы условно именуем «ремесленными навыками», в институциональной терминологии соответствует дополнительной квалификации — например, редактора или корректора. Безусловно, филолог может успешно освоить эти компетенции и даже превзойти в них «профильного» специалиста. Однако ключевое отличие журналиста, на мой взгляд, заключается в специфике профессионального мышления: способности к ситуационному анализу, синхронному восприятию мульти перспективной информации и, главное — в экзистенциальной ответственности за публичное слово.
Последний аспект, безусловно, важен для всех языковых профессий, но в журналистике он становится системообразующим элементом. Здесь ответственность трансформируется из этической категории в операционный механизм — фильтр для каждого тезиса, попадающего в публичное поле.
Фото из архива Анны Дмитровой
— Что может дать ваш институт остальным факультетам университета, как вот в хорошем смысле слова университет – «обучение по всей Вселенной знаний?»
— Мне кажется, что мы утратили в этом смысле, я сейчас имею ввиду не только наш университет, а в целом образование, наверное, ценность гуманитарного знания, поскольку неочевидна его практическая функция. А между тем ценность гуманитарного знания как раз в том, что оно позволяет формировать нам ценностный ряд мышления.
И мне, кажется, один из ключевых вопросов в науке, независимо от того, гуманитарная она или нет, это вопрос ответственности ученого за свое открытие или изобретение. Ну вот для меня это важный аспект с детства, я в детстве увлекалась Сахаровым, у меня был такой кумир, и я очень хорошо помню все эти измышления, меня интересовала в том числе мне кажется эта часть его биографии. Мне кажется, что без гуманитарного знания — никуда и поэтому, если мы лишим естественнонаучное знание гуманитарного сознания, есть ощущение, что мир придет к пропасти.
Современная образовательная парадигма, судя по всему, демонстрирует системную девальвацию гуманитарных дисциплин. Это обусловлено утилитарным подходом, при котором знание оценивается исключительно через призму сиюминутной практической применимости. Однако именно гуманитаристика выполняет ключевую функцию — формирует аксиологический каркас мышления, без которого любая интеллектуальная деятельность теряет этические координаты.
Особую актуальность приобретает вопрос научной ответственности, универсальный для всех областей познания. Этические импликации исследований — будь то открытие физических законов или интерпретация исторических процессов — требуют рефлексии, возможной лишь при синтезе научной рациональности и гуманитарного сознания. Личный пример А.Д. Сахарова, чьи работы стали для меня в юности образцом учёного-гуманиста, иллюстрирует эту взаимосвязь: его борьба за запрет ядерных испытаний отражала осознание нераздельности прогресса и нравственного императива.
Сегодняшний разрыв между естественными и гуманитарными науками представляется опасной тенденцией. Технологическая мощь без ценностных ограничителей — прямая дорога к цивилизационному коллапсу. Сохранение «человеческого измерения» в науке — не абстрактная идея, а условие выживания вида, что делает реабилитацию гуманитарного знания задачей экзистенциального порядка.
— Еще одна проблема, которая стоит перед всеми университетами. Мы вчера вечером хорошо и неформально поговорили с двумя проректорами ЮФУ, с Евгением Мухановым и с Максимом Бондаревым.
И как раз Максим поднял вопрос, для меня очень тоже болезненный, что как раз сейчас стоит проблема все-таки сделать университет, а не колледж (как по сути получается часто), потому что современные студенты уже не умеют читать тексты.
— Совершенно верно.
— И в ответ на эту мысль уже у меня возникла странная идея: может быть для того, чтобы научить людей читать тексты, их нужно научить сначала писать тексты. Можете прокомментировать вот эту мысль о текстах?
— Курица и яйцо. Моё мнение, что здесь ответить на то, что первично сложно, хотя всё-таки, наверное, знакомство со словом — первично, мы его слышали, читаем, а потом начинаем писать. Ну, если мы говорим о ребенке. И мне кажется, что для того, чтобы написать по-настоящему хороший текст, нужно иметь представление об определенном образце, эталоне. Чтобы иметь представление о прекрасном, нужно хотя бы раз это прекрасное увидеть. То же самое здесь, мне кажется это важно. Мы тоже часто с Максимом и с Евгением говорим об этом, о том, что важно уметь читать, интерпретировать текст. Поэтому здесь полностью их мнение разделяю, это действительно большая проблема, но, опять же, недостаточно научиться писать текст, надо научиться его сначала читать.
Я все-таки считаю, что чтение первично. Другое дело, как читать. Это уже более сложный вопрос. Одно дело читать текст как читатель, другое дело как исследователь. Все-таки здесь разные вещи.
В чем ключевая разница? Ключевая разница в подходе к тому, что исследователь смотрит на то, как текст работает, как он сделан, а читатель думает об удовольствии от текста, как главном, наверное, критерии. Оценки текста, да и потом какого-то своего суждения о нем и о том, что там написано — никакого.
Но я думаю, что коллеги подняли проблему понимания в глобальном смысле слова, потому что я работала со школьниками много лет и возглавляла лицей. И на примере ЕГЭ по математике мы убедились в тезисе, который как-то коллеги высказали, что сложности с математикой в России не связаны со сложностью математики, они связаны с тем, что дети не понимают формулировки заданий. Пару лет назад перед экзаменом поменяли, собственно говоря, формулировки перед самим экзаменом, и многие дети провалились.
Лучше справились те дети, которые не были натасканы на ЕГЭ, а которые занимались с учителем и которых учитель научил тому, чтобы читать, собственно, задание, понимать суть задания и, соответственно, дальше решать его. В этом смысле математик не сразу осознает, что это —проблема понимания текста, и не каждый понимает, что нужно на это обращать внимание. А между тем, все сложности в коммуникации, которые на сегодня возникают (это и ситуация в мире показывает) тоже, наверное, связаны с тем, что мы разучились понимать текст в широком смысле.
Проблема соотношения чтения и письма напоминает классический спор о курице и яйце. Однако, если говорить о естественном процессе освоения языка, приоритет, безусловно, принадлежит чтению. Ребенок сначала воспринимает речь на слух, затем осваивает чтение, и только потом начинает писать. Этот принцип сохраняет актуальность и для создания качественных текстов: чтобы писать хорошо, необходимо иметь представление о языковых эталонах. Подобно тому, как для формирования эстетического вкуса требуется знакомство с подлинными образцами искусства, так и письменная речь требует осознанного погружения в хорошие тексты.
С коллегами мы часто обсуждаем этот тезис: умение грамотно интерпретировать текст предшествует навыку письма. Это действительно серьёзная проблема современного образования - многие стремятся научиться писать, минуя этап глубокого освоения чтения.
При этом важно различать типы чтения. Читательский подход ориентирован на получение удовольствия и поверхностное восприятие содержания. Исследовательский же анализ предполагает изучение структуры текста, его механизмов и языковых особенностей. Это принципиально разные уровни работы с текстовым материалом.
Поднятая коллегами проблема имеет более широкие импликации. Мой многолетний опыт работы с школьниками и руководства лицеем подтверждает: ключевая трудность в освоении даже точных наук зачастую кроется в неумении понимать тексты. Яркий пример - изменения в формулировках заданий ЕГЭ по математике, которые привели к резкому снижению результатов. Успеха добились те учащиеся, которых учили не шаблонному решению задач, а осмысленному чтению условий.
Эта проблема выходит за рамки образования. Современные коммуникационные кризисы, наблюдаемые в глобальном масштабе, во многом обусловлены утратой навыков глубинного понимания текстов. Математики далеко не всегда осознают, что корень многих учебных трудностей лежит именно в плоскости лингвистического восприятия. Между тем, способность к аналитическому чтению становится ключевой компетенцией в современном мире.
— И что делать для того, чтобы эту ситуацию изменить хотя бы в университете? Как можно научить почти взрослого человека понимать текст, человека, который уже совершеннолетним пришел в университет?
— Наверное, поздно, но тоже можно, потому что любовь к книге и к чтению, она у каждого человека, мне кажется, появляется в разном возрасте. Я не знаю, вот вы когда поняли, что любите читать, если вы вообще…
— В пять лет.
— Вот, я завидую! Я поступала на журфак и, например, классическую литературу читать не любила. Наверное, в первый раз удовольствие от чтения я получила достаточно поздно. Я прямо даже скажу, на четвертом курсе филологического факультета. И в этом смысле, ну как бы, не могу сказать, что мне стыдно.
Фото из архива Анны Дмитровой
Меня часто стыдят, что я «Евгения Онегина» прочитала поздно. Но я даже рада, что поздно, потому что все-таки есть книги, для которых нужен определенный опыт, зрелость. Здесь, наверное, нет универсального возраста, но просто — ты созрел для чего-то. Поэтому мне кажется, что не поздно в университете начинать читать. И здесь не только, наверное, широкий круг художественных текстов, сне кажется, что читать в целом полезно, нон-фикшн — сегодня его много, и говорить о нём.
Мне кажется, что в современных российских – да и не только – университетах есть один большой дефицит. У нас нет каких-то, ну, если хотите, клубов, где можно собраться и просто поговорить о книгах.
Клубы, где есть желание обсудить что-то, да, поделиться прочитанным, потому что мне кажется, что просто читать и «складывать» прочитанное внутри — это неплохо, но все же, книга тебя приглашает к диалогу, а коммуникация строится из этого диалога. И было бы неплохо для университетского сообщества (а это возможно!), если бы такие объединения возникали. Мы потихонечку к этому идём, в контесте еще одной идеи, которая у нас в университете возникла.
Признаюсь, мне по-хорошему завидно наблюдать раннюю увлечённость классической литературой. Сама я поступала на факультет, не испытывая особой любви к чтению - настоящее удовольствие от книг открыла для себя лишь на четвёртом курсе филфака. И знаете, не считаю это поводом для стыда.
Меня часто упрекают за позднее знакомство с "Евгением Онегиным". Но я, напротив, рада, что прочла его в зрелом возрасте. Есть произведения, требующие определённого жизненного опыта для полноценного восприятия. Университетские годы - идеальное время для такого чтения, когда формируется необходимый интеллектуальный багаж. Причём речь идёт не только о художественной литературе: современный нон-фикшн предлагает богатейшие возможности для интеллектуального роста. Однако в российских (да и не только) университетах остро ощущается дефицит читательских пространств. Нам не хватает книжных клубов - мест, где можно свободно обсуждать прочитанное, делиться впечатлениями, вести содержательный диалог. Ведь книга по своей природе диалогична: она требует не пассивного потребления, а активного осмысления через коммуникацию. В нашем университете уже появляются первые инициативы в этом направлении. Это обнадёживающий шаг к созданию подлинной читательской культуры в академической среде.
— А что за идея?
— Мы уходим от понимания университета как ремесленного какого-то производства специалистов, и уже несколько лет говорим о понятии «университетскость»: широкий кругозор, цельная картина мира, которая у студента формируется во многом благодаря гуманитарному знанию. Для нашего университета (хоть мы позиционируемся как исследовательский университет) эта составляющая не менее важна, потому что это действительно то, что отличает университет от института и тем более колледжа, или вообще любой организации среднего профессионального образования. Такая картина мира может сформироваться только в университете. Мы в этом смысле сидим на мешке с золотом.
Современное понимание университета выходит за рамки узкопрофессиональной подготовки. В последние годы мы активно развиваем концепцию "университетскости", которая подразумевает формирование у студентов целостного мировоззрения и широкого интеллектуального кругозора. Именно гуманитарные дисциплины играют ключевую роль в этом процессе. Хотя наш вуз позиционирует себя как исследовательский университет, эта гуманитарная составляющая остаётся для нас принципиально важной. Она и составляет основное отличие университета от института или учреждения среднего профессионального образования. Способность формировать целостную картину мира - уникальная характеристика именно университетского образования.
В этом отношении мы обладаем поистине бесценным ресурсом. Гуманитарное знание, которым располагает университет, можно сравнить с неисчерпаемым богатством - тем самым "мешком с золотом", который обеспечивает наше конкурентное преимущество в образовательном пространстве.
— И последний вопрос, если позволите. От коллеги к коллеге. Этот вопрос лично для меня стоит все 20 лет, что я занимаюсь научной журналистикой, и – вместе со всеми – формирую эту молодую для нашей страны профессию. А вы - специалист, который как раз может на него ответить с двух сторон. В научной журналистике у нас есть некий квант, новостной повод с которым мы работаем: чаще всего это - научная статья в хорошем журнале. А вот с освещением гуманитарных наук тут у нас есть «проблема новостного повода»: что статей достаточно мало, гуманитарии чаще всего работают большими объемами, монографиями, которые по тематике выходят раз в несколько лет. Гуманитарная наука – медленная, как археология.
И вот вопрос: как писать о гуманитарной науке в научной журналистике, как рассказывать о ней?
Есть простые приемы: интервью, небольшой репортаж с конференции (но это сложно, кстати - написать о конференции хорошо в стандартах научной журналистики). Как давать постоянный поток новостей о гуманитарных науках, чтобы это было о сути гуманитарной науки, а не то, что там что-то вышло или кто-то защитился?
— Наверное, какой-то сторителлинг. Одна из форм, возможно, просто не знаю. Мне кажется, что тут еще дело в том, что «гуманитарии» несут ответственность за свое слово чуть больше, чем «естественники». Мои коллеги, например, с трудом защищают докторские диссертации, но не потому, что они не написаны, а потому что их слог выверен не настолько, насколько бы им хотелось. И эта высокая планка, которую они себе задают, не позволяет им много публиковать… есть мусорные статьи, конечно, но если мы говорим о качестве материала, то их не может быть много и по-настоящему хорошие статьи единичные, с которыми мы работаем. Мне кажется, это один аспект: внимание к тому, что мы пишем.
Второй важный момент, который немного отпугивает гуманитариев и других — это снобизм, он и в этой части проявляется и в других. Страх филолога быть банальным, говорить просто или не вспомнить что такое нарратив, почему феноменология так важна. То есть все эти вещи в разговоре о любой науке любой отходить на второй план. В этом смысле мне нравится западное литературоведение, которое давно перешло на человекообразный понятный язык. Мне кажется, проблема гуманитарного знания — журналисту надо сидеть со словарем. Есть ощущение, что в этой сложности заключается проблема и надо переводить с их языка на общечеловеческий.
Ну и да, вы правы, проблема новостных поводов. В естественной науке они понятны — открыли вы новый тип почвы или способ ее восстановления, вот вам и повод. Такое в филологии случается очень редко… ну например открыли новое имя или новый аспект. Кому это интересно? А между тем, мне кажется, тут как раз важно показать, как гуманитарное знание может быть прикладным. Мы часто не задумываемся над тем почему важно прочитать что-то или почему важно о чем-то сказать в определенное время. Это связка не настолько прямая, как в случае с естественнонаучным знанием. А между тем, мне кажется, именно рассказ в части трактовки, осмысления приложения гуманитарного знания к жизни обычного человека могло бы приблизить людей к этой науке. Не только к чтению, но и к тому, почему важно уметь интерпретировать текст, что это не только первый слой, который ты можешь прочесть, а что есть еще подтексты и то пресловутое, «что хотел сказать автор», или что сказалось, что ты понял и вынес из этого текста.
Фото из архива Анны Дмитровой
Существует несколько ключевых аспектов, характеризующих современное гуманитарное знание. Во-первых, это особая ответственность за слово. Гуманитарии предъявляют к языку своих работ исключительно высокие требования. Многие мои коллеги годами не публикуют исследования, доводя формулировки до совершенства. Это объясняет, почему по-настоящему значимых работ в нашей области появляется немного - качество неизбежно преобладает над количеством.
Во-вторых, мы сталкиваемся с проблемой академического снобизма. Страх показаться банальным или недостаточно эрудированным (не упомянув нарративную структуру или феноменологический подход) часто мешает ясному изложению мыслей. В этом отношении западная академическая традиция демонстрирует положительный пример, перейдя на более доступный язык без потери научной строгости. Перед нами стоит важная задача - "перевести" специализированное гуманитарное знание на общедоступный язык.
Особую сложность представляет поиск новостных поводов. Если в естественных науках они очевидны (новое открытие, технология), то в гуманитарной сфере значимые события (обнаружение неизвестного автора или новый аспект исследования) часто остаются незамеченными. Однако именно прикладное значение гуманитарного знания заслуживает особого внимания. Важно показывать, как интерпретация текстов, анализ подтекстов и понимание авторского замысла помогают в повседневной жизни. Такой подход мог бы сделать гуманитарное знание ближе и понятнее широкой аудитории.
Продолжить чтение...
— Давайте мы начнем с вашей первой научной специальности, вы — кандидат филологических наук, у вас диссертация, по-моему, по литературоведению?
— Да.
— Вот про него, про литературоведение я вас и спрошу. Что эта научная дисциплина представляет собой сейчас?
— Литературоведение — это и правда странный зверь сейчас. Наверное, это разрозненная структура сегодня, где нет какого-то единого подхода или мнения и, по большому счету, мне кажется, что литературоведение ныне — это в основном воспроизведение уже известных теорий и применение их на практике.
Мне почему-то кажется, что чего-то нового, что вы назвали “новость”, в современном литературоведении почти нет. Мы вот с коллегами часто на эту тему беседуем, есть ощущение что бахтинская концепция уже себя изжила, но она продолжает цитироваться, воспроизводиться и чего-то нового такого кардинально не происходит. Есть ощущение, что мы либо стоим на пороге, чего-то, что вот-вот произойдет, либо мы еще находимся в трясине и ростков нового не видно.
Да, так называемые «новые направления» литературоведения, всякая экокритика и прочие популярные вещи присутствуют, но кардинально новым словом литературоведения их назвать сложно.
Современное литературоведение действительно представляет собой довольно неоднозначный феномен. Сегодня это скорее разрозненное поле, лишённое единой методологической основы. Создаётся впечатление, что дисциплина в значительной степени сосредоточена на репродуцировании существующих теоретических моделей, не предлагая принципиально новых подходов. Если говорить о научной новизне — того, что можно было бы назвать «прорывом», — её в современных исследованиях практически не наблюдается. В профессиональных дискуссиях мы с коллегами нередко отмечаем: хотя бахтинская концепция явно исчерпала свой эвристический потенциал, её продолжают механически воспроизводить. Сложилась двойственная ситуация — либо мы находимся на пороге концептуального перелома, либо пребываем в состоянии стагнации, где ростки подлинных инноваций пока не просматриваются.
Безусловно, появляются актуальные исследовательские векторы вроде экокритики, однако их едва ли можно считать революционными для дисциплины в целом. Эти направления скорее адаптируют междисциплинарные методики, нежели формируют новую парадигму литературного анализа.
— Ну, вообще, когда я получал одно из своих образований в школе «Одесская гуманитарная традиция», меня учили люди с герменевтического семинара, у которых была любимая приговорка: «наше комментирование, разъяснение и изучение текстов не помогает понять их смысл, а создает новые тексты для комментирования, изучения и разъяснения».
Но продолжим о литературоведении. Ваша диссертация она…
— По русскому зарубежью.
— Отлично. Итак, в поле зрения литературоведа попадает какое-нибудь произведение литературное. И литературовед берется за свою научную работу. Что литературоведение дает на выходе? Это просто игра ума, «игра в бисер»? Да, тут, наверное, глупо говорить про полезность для человечества, но все же - зачем?
— Вы задали главный вопрос, на который я все время ищу ответ. На самом деле, наверное, ответ на этот мой вопрос и на ваш вопрос «зачем» связан с моей предыдущей репликой.
Потому что действительно, филология так работает: она приращивает тексты. То есть, наращение текстов — это и есть суть филологии. И ответ на вопрос, зачем филолог пишет диссертацию или зачем существует диссертация в сфере гуманитарного знания, с прагматической точки зрения мне понять сложно. Потому что большинство (к сожалению) таких диссертаций просто лежит мертвым грузом, и никогда эта диссертация не будет открыта. То есть, не дает науке ничего нового.
Конечно, есть диссертации, которые позволяют что-то новое раскрыть, и в этом смысле для меня, например, изучение литературы русского зарубежья было важным. Основой своих задач изучения литературы русского зарубежья и было вообще открыть эту тему, сказать о ней, потому что на тот момент это была тема не то, чтобы закрытая, но активно об этом никто не говорил и не писал.
Это сегодня имя, скажем, Бориса Поплавского известно любому образованному человеку, но на тот момент даже филологи не все знали, я часто сталкиваюсь на конференциях с тем, что меня после моего доклада спрашивали, а кто это вообще такой и почему вы о нем говорите, то есть в этом смысле, наверное, такая задача тоже стоит.
Вы затронули ключевой вопрос, который остаётся в фокусе моих профессиональных размышлений. Думается, ответ на ваш вопрос о цели филологического исследования тесно связан с ранее обозначенным тезисом.
Суть филологии, как известно, заключается в работе с текстовой материей — её накоплении, анализе и интерпретации. Однако применительно к диссертационным трудам в гуманитарной сфере прагматический аспект вызывает сомнения. Значительная часть таких работ, к сожалению, остаётся невостребованной: они не вводят в научный оборот принципиально новых идей, а их практическое влияние на развитие дисциплины минимально.
Безусловно, существуют исключения. В моём случае изучение литературы русского зарубежья имело конкретную задачу — актуализировать маргинализированный пласт культуры. На момент начала исследований эта тема пребывала в методологическом вакууме: даже в профессиональной среде имена вроде Бориса Поплавского вызывали недоумение. Помню, как после докладов коллеги спрашивали: «Почему вы обратились к столь периферийному автору?» Сегодня ситуация изменилась, но подобные примеры лишь подтверждают правило: значимость диссертационного труда определяется его способностью преодолевать академическую инерцию.
— Но сейчас вы еще и директор института ЮФУ, который у вас многоголовый, да? Филология…
— Филология, журналистика, реклама и связь с общественностью, и лингвистика, ну и цифровая лингвистика.
— То есть и филология, и медиа. И тут у меня как пользователю вашей "продукции" – журналистов (я с ними работаю как пресс-секретарь, беру на работу как редактор разных СМИ) — вопрос, на который я не могу найти ответа: чему можно журналиста учить 5 лет? И нужно ли его учить 5 лет? Что дает журналисту полноценное высшее образование, нет ли необходимости как-то это менять. Я могу сказать только за свою узкую – и очень специфичную область, научную журналистику. Я ей занимаюсь 20 лет и убежден, что наша профессия – ремесло в средневековом смысле. Есть мастер и подмастерье – редактор и автор. Подмастерье горшок лепит, мастер бьет и говорит – «фигня, переделывай». И так, пока не получится пристойный «выпускной» продукт – его звали шедевром. И можно выпускать в свободное плавание.
Итак, чему учат журналистов-то?
— Ответственности и мышлению. Нет, я тоже понимаю, о чем вы говорите. То, что мы с вами сейчас называем ремеслом, это то, что на языке чиновника называется дополнительная квалификация. Такую квалификацию корректора или редактора мы спокойно можем дать и филологу. И в этом смысле он тоже будет выполнять эту работу, быть может даже качественнее «базового» специалиста, но все-таки, мне кажется, основное отличие журналиста от филолога заключается как раз таки в очень развитом периодическом мышлении и умении видеть ситуацию с разных сторон, оценивать ее и нести ответственность за свое слово. Ответственность за свое слово — это, наверное, ответственность любого специалиста, работающего со словом, но для журналиста, мне кажется, это одна из основных опций вообще.
Позволю себе уточнить вашу мысль. То, что мы условно именуем «ремесленными навыками», в институциональной терминологии соответствует дополнительной квалификации — например, редактора или корректора. Безусловно, филолог может успешно освоить эти компетенции и даже превзойти в них «профильного» специалиста. Однако ключевое отличие журналиста, на мой взгляд, заключается в специфике профессионального мышления: способности к ситуационному анализу, синхронному восприятию мульти перспективной информации и, главное — в экзистенциальной ответственности за публичное слово.
Последний аспект, безусловно, важен для всех языковых профессий, но в журналистике он становится системообразующим элементом. Здесь ответственность трансформируется из этической категории в операционный механизм — фильтр для каждого тезиса, попадающего в публичное поле.
Фото из архива Анны Дмитровой
— Что может дать ваш институт остальным факультетам университета, как вот в хорошем смысле слова университет – «обучение по всей Вселенной знаний?»
— Мне кажется, что мы утратили в этом смысле, я сейчас имею ввиду не только наш университет, а в целом образование, наверное, ценность гуманитарного знания, поскольку неочевидна его практическая функция. А между тем ценность гуманитарного знания как раз в том, что оно позволяет формировать нам ценностный ряд мышления.
И мне, кажется, один из ключевых вопросов в науке, независимо от того, гуманитарная она или нет, это вопрос ответственности ученого за свое открытие или изобретение. Ну вот для меня это важный аспект с детства, я в детстве увлекалась Сахаровым, у меня был такой кумир, и я очень хорошо помню все эти измышления, меня интересовала в том числе мне кажется эта часть его биографии. Мне кажется, что без гуманитарного знания — никуда и поэтому, если мы лишим естественнонаучное знание гуманитарного сознания, есть ощущение, что мир придет к пропасти.
Современная образовательная парадигма, судя по всему, демонстрирует системную девальвацию гуманитарных дисциплин. Это обусловлено утилитарным подходом, при котором знание оценивается исключительно через призму сиюминутной практической применимости. Однако именно гуманитаристика выполняет ключевую функцию — формирует аксиологический каркас мышления, без которого любая интеллектуальная деятельность теряет этические координаты.
Особую актуальность приобретает вопрос научной ответственности, универсальный для всех областей познания. Этические импликации исследований — будь то открытие физических законов или интерпретация исторических процессов — требуют рефлексии, возможной лишь при синтезе научной рациональности и гуманитарного сознания. Личный пример А.Д. Сахарова, чьи работы стали для меня в юности образцом учёного-гуманиста, иллюстрирует эту взаимосвязь: его борьба за запрет ядерных испытаний отражала осознание нераздельности прогресса и нравственного императива.
Сегодняшний разрыв между естественными и гуманитарными науками представляется опасной тенденцией. Технологическая мощь без ценностных ограничителей — прямая дорога к цивилизационному коллапсу. Сохранение «человеческого измерения» в науке — не абстрактная идея, а условие выживания вида, что делает реабилитацию гуманитарного знания задачей экзистенциального порядка.
— Еще одна проблема, которая стоит перед всеми университетами. Мы вчера вечером хорошо и неформально поговорили с двумя проректорами ЮФУ, с Евгением Мухановым и с Максимом Бондаревым.
И как раз Максим поднял вопрос, для меня очень тоже болезненный, что как раз сейчас стоит проблема все-таки сделать университет, а не колледж (как по сути получается часто), потому что современные студенты уже не умеют читать тексты.
— Совершенно верно.
— И в ответ на эту мысль уже у меня возникла странная идея: может быть для того, чтобы научить людей читать тексты, их нужно научить сначала писать тексты. Можете прокомментировать вот эту мысль о текстах?
— Курица и яйцо. Моё мнение, что здесь ответить на то, что первично сложно, хотя всё-таки, наверное, знакомство со словом — первично, мы его слышали, читаем, а потом начинаем писать. Ну, если мы говорим о ребенке. И мне кажется, что для того, чтобы написать по-настоящему хороший текст, нужно иметь представление об определенном образце, эталоне. Чтобы иметь представление о прекрасном, нужно хотя бы раз это прекрасное увидеть. То же самое здесь, мне кажется это важно. Мы тоже часто с Максимом и с Евгением говорим об этом, о том, что важно уметь читать, интерпретировать текст. Поэтому здесь полностью их мнение разделяю, это действительно большая проблема, но, опять же, недостаточно научиться писать текст, надо научиться его сначала читать.
Я все-таки считаю, что чтение первично. Другое дело, как читать. Это уже более сложный вопрос. Одно дело читать текст как читатель, другое дело как исследователь. Все-таки здесь разные вещи.
В чем ключевая разница? Ключевая разница в подходе к тому, что исследователь смотрит на то, как текст работает, как он сделан, а читатель думает об удовольствии от текста, как главном, наверное, критерии. Оценки текста, да и потом какого-то своего суждения о нем и о том, что там написано — никакого.
Но я думаю, что коллеги подняли проблему понимания в глобальном смысле слова, потому что я работала со школьниками много лет и возглавляла лицей. И на примере ЕГЭ по математике мы убедились в тезисе, который как-то коллеги высказали, что сложности с математикой в России не связаны со сложностью математики, они связаны с тем, что дети не понимают формулировки заданий. Пару лет назад перед экзаменом поменяли, собственно говоря, формулировки перед самим экзаменом, и многие дети провалились.
Лучше справились те дети, которые не были натасканы на ЕГЭ, а которые занимались с учителем и которых учитель научил тому, чтобы читать, собственно, задание, понимать суть задания и, соответственно, дальше решать его. В этом смысле математик не сразу осознает, что это —проблема понимания текста, и не каждый понимает, что нужно на это обращать внимание. А между тем, все сложности в коммуникации, которые на сегодня возникают (это и ситуация в мире показывает) тоже, наверное, связаны с тем, что мы разучились понимать текст в широком смысле.
Проблема соотношения чтения и письма напоминает классический спор о курице и яйце. Однако, если говорить о естественном процессе освоения языка, приоритет, безусловно, принадлежит чтению. Ребенок сначала воспринимает речь на слух, затем осваивает чтение, и только потом начинает писать. Этот принцип сохраняет актуальность и для создания качественных текстов: чтобы писать хорошо, необходимо иметь представление о языковых эталонах. Подобно тому, как для формирования эстетического вкуса требуется знакомство с подлинными образцами искусства, так и письменная речь требует осознанного погружения в хорошие тексты.
С коллегами мы часто обсуждаем этот тезис: умение грамотно интерпретировать текст предшествует навыку письма. Это действительно серьёзная проблема современного образования - многие стремятся научиться писать, минуя этап глубокого освоения чтения.
При этом важно различать типы чтения. Читательский подход ориентирован на получение удовольствия и поверхностное восприятие содержания. Исследовательский же анализ предполагает изучение структуры текста, его механизмов и языковых особенностей. Это принципиально разные уровни работы с текстовым материалом.
Поднятая коллегами проблема имеет более широкие импликации. Мой многолетний опыт работы с школьниками и руководства лицеем подтверждает: ключевая трудность в освоении даже точных наук зачастую кроется в неумении понимать тексты. Яркий пример - изменения в формулировках заданий ЕГЭ по математике, которые привели к резкому снижению результатов. Успеха добились те учащиеся, которых учили не шаблонному решению задач, а осмысленному чтению условий.
Эта проблема выходит за рамки образования. Современные коммуникационные кризисы, наблюдаемые в глобальном масштабе, во многом обусловлены утратой навыков глубинного понимания текстов. Математики далеко не всегда осознают, что корень многих учебных трудностей лежит именно в плоскости лингвистического восприятия. Между тем, способность к аналитическому чтению становится ключевой компетенцией в современном мире.
— И что делать для того, чтобы эту ситуацию изменить хотя бы в университете? Как можно научить почти взрослого человека понимать текст, человека, который уже совершеннолетним пришел в университет?
— Наверное, поздно, но тоже можно, потому что любовь к книге и к чтению, она у каждого человека, мне кажется, появляется в разном возрасте. Я не знаю, вот вы когда поняли, что любите читать, если вы вообще…
— В пять лет.
— Вот, я завидую! Я поступала на журфак и, например, классическую литературу читать не любила. Наверное, в первый раз удовольствие от чтения я получила достаточно поздно. Я прямо даже скажу, на четвертом курсе филологического факультета. И в этом смысле, ну как бы, не могу сказать, что мне стыдно.
Фото из архива Анны Дмитровой
Меня часто стыдят, что я «Евгения Онегина» прочитала поздно. Но я даже рада, что поздно, потому что все-таки есть книги, для которых нужен определенный опыт, зрелость. Здесь, наверное, нет универсального возраста, но просто — ты созрел для чего-то. Поэтому мне кажется, что не поздно в университете начинать читать. И здесь не только, наверное, широкий круг художественных текстов, сне кажется, что читать в целом полезно, нон-фикшн — сегодня его много, и говорить о нём.
Мне кажется, что в современных российских – да и не только – университетах есть один большой дефицит. У нас нет каких-то, ну, если хотите, клубов, где можно собраться и просто поговорить о книгах.
Клубы, где есть желание обсудить что-то, да, поделиться прочитанным, потому что мне кажется, что просто читать и «складывать» прочитанное внутри — это неплохо, но все же, книга тебя приглашает к диалогу, а коммуникация строится из этого диалога. И было бы неплохо для университетского сообщества (а это возможно!), если бы такие объединения возникали. Мы потихонечку к этому идём, в контесте еще одной идеи, которая у нас в университете возникла.
Признаюсь, мне по-хорошему завидно наблюдать раннюю увлечённость классической литературой. Сама я поступала на факультет, не испытывая особой любви к чтению - настоящее удовольствие от книг открыла для себя лишь на четвёртом курсе филфака. И знаете, не считаю это поводом для стыда.
Меня часто упрекают за позднее знакомство с "Евгением Онегиным". Но я, напротив, рада, что прочла его в зрелом возрасте. Есть произведения, требующие определённого жизненного опыта для полноценного восприятия. Университетские годы - идеальное время для такого чтения, когда формируется необходимый интеллектуальный багаж. Причём речь идёт не только о художественной литературе: современный нон-фикшн предлагает богатейшие возможности для интеллектуального роста. Однако в российских (да и не только) университетах остро ощущается дефицит читательских пространств. Нам не хватает книжных клубов - мест, где можно свободно обсуждать прочитанное, делиться впечатлениями, вести содержательный диалог. Ведь книга по своей природе диалогична: она требует не пассивного потребления, а активного осмысления через коммуникацию. В нашем университете уже появляются первые инициативы в этом направлении. Это обнадёживающий шаг к созданию подлинной читательской культуры в академической среде.
— А что за идея?
— Мы уходим от понимания университета как ремесленного какого-то производства специалистов, и уже несколько лет говорим о понятии «университетскость»: широкий кругозор, цельная картина мира, которая у студента формируется во многом благодаря гуманитарному знанию. Для нашего университета (хоть мы позиционируемся как исследовательский университет) эта составляющая не менее важна, потому что это действительно то, что отличает университет от института и тем более колледжа, или вообще любой организации среднего профессионального образования. Такая картина мира может сформироваться только в университете. Мы в этом смысле сидим на мешке с золотом.
Современное понимание университета выходит за рамки узкопрофессиональной подготовки. В последние годы мы активно развиваем концепцию "университетскости", которая подразумевает формирование у студентов целостного мировоззрения и широкого интеллектуального кругозора. Именно гуманитарные дисциплины играют ключевую роль в этом процессе. Хотя наш вуз позиционирует себя как исследовательский университет, эта гуманитарная составляющая остаётся для нас принципиально важной. Она и составляет основное отличие университета от института или учреждения среднего профессионального образования. Способность формировать целостную картину мира - уникальная характеристика именно университетского образования.
В этом отношении мы обладаем поистине бесценным ресурсом. Гуманитарное знание, которым располагает университет, можно сравнить с неисчерпаемым богатством - тем самым "мешком с золотом", который обеспечивает наше конкурентное преимущество в образовательном пространстве.
— И последний вопрос, если позволите. От коллеги к коллеге. Этот вопрос лично для меня стоит все 20 лет, что я занимаюсь научной журналистикой, и – вместе со всеми – формирую эту молодую для нашей страны профессию. А вы - специалист, который как раз может на него ответить с двух сторон. В научной журналистике у нас есть некий квант, новостной повод с которым мы работаем: чаще всего это - научная статья в хорошем журнале. А вот с освещением гуманитарных наук тут у нас есть «проблема новостного повода»: что статей достаточно мало, гуманитарии чаще всего работают большими объемами, монографиями, которые по тематике выходят раз в несколько лет. Гуманитарная наука – медленная, как археология.
И вот вопрос: как писать о гуманитарной науке в научной журналистике, как рассказывать о ней?
Есть простые приемы: интервью, небольшой репортаж с конференции (но это сложно, кстати - написать о конференции хорошо в стандартах научной журналистики). Как давать постоянный поток новостей о гуманитарных науках, чтобы это было о сути гуманитарной науки, а не то, что там что-то вышло или кто-то защитился?
— Наверное, какой-то сторителлинг. Одна из форм, возможно, просто не знаю. Мне кажется, что тут еще дело в том, что «гуманитарии» несут ответственность за свое слово чуть больше, чем «естественники». Мои коллеги, например, с трудом защищают докторские диссертации, но не потому, что они не написаны, а потому что их слог выверен не настолько, насколько бы им хотелось. И эта высокая планка, которую они себе задают, не позволяет им много публиковать… есть мусорные статьи, конечно, но если мы говорим о качестве материала, то их не может быть много и по-настоящему хорошие статьи единичные, с которыми мы работаем. Мне кажется, это один аспект: внимание к тому, что мы пишем.
Второй важный момент, который немного отпугивает гуманитариев и других — это снобизм, он и в этой части проявляется и в других. Страх филолога быть банальным, говорить просто или не вспомнить что такое нарратив, почему феноменология так важна. То есть все эти вещи в разговоре о любой науке любой отходить на второй план. В этом смысле мне нравится западное литературоведение, которое давно перешло на человекообразный понятный язык. Мне кажется, проблема гуманитарного знания — журналисту надо сидеть со словарем. Есть ощущение, что в этой сложности заключается проблема и надо переводить с их языка на общечеловеческий.
Ну и да, вы правы, проблема новостных поводов. В естественной науке они понятны — открыли вы новый тип почвы или способ ее восстановления, вот вам и повод. Такое в филологии случается очень редко… ну например открыли новое имя или новый аспект. Кому это интересно? А между тем, мне кажется, тут как раз важно показать, как гуманитарное знание может быть прикладным. Мы часто не задумываемся над тем почему важно прочитать что-то или почему важно о чем-то сказать в определенное время. Это связка не настолько прямая, как в случае с естественнонаучным знанием. А между тем, мне кажется, именно рассказ в части трактовки, осмысления приложения гуманитарного знания к жизни обычного человека могло бы приблизить людей к этой науке. Не только к чтению, но и к тому, почему важно уметь интерпретировать текст, что это не только первый слой, который ты можешь прочесть, а что есть еще подтексты и то пресловутое, «что хотел сказать автор», или что сказалось, что ты понял и вынес из этого текста.
Фото из архива Анны Дмитровой
Существует несколько ключевых аспектов, характеризующих современное гуманитарное знание. Во-первых, это особая ответственность за слово. Гуманитарии предъявляют к языку своих работ исключительно высокие требования. Многие мои коллеги годами не публикуют исследования, доводя формулировки до совершенства. Это объясняет, почему по-настоящему значимых работ в нашей области появляется немного - качество неизбежно преобладает над количеством.
Во-вторых, мы сталкиваемся с проблемой академического снобизма. Страх показаться банальным или недостаточно эрудированным (не упомянув нарративную структуру или феноменологический подход) часто мешает ясному изложению мыслей. В этом отношении западная академическая традиция демонстрирует положительный пример, перейдя на более доступный язык без потери научной строгости. Перед нами стоит важная задача - "перевести" специализированное гуманитарное знание на общедоступный язык.
Особую сложность представляет поиск новостных поводов. Если в естественных науках они очевидны (новое открытие, технология), то в гуманитарной сфере значимые события (обнаружение неизвестного автора или новый аспект исследования) часто остаются незамеченными. Однако именно прикладное значение гуманитарного знания заслуживает особого внимания. Важно показывать, как интерпретация текстов, анализ подтекстов и понимание авторского замысла помогают в повседневной жизни. Такой подход мог бы сделать гуманитарное знание ближе и понятнее широкой аудитории.
Продолжить чтение...